Сергей Бетев - Без права на поражение [сборник]

— Видела я ее. Анной звали. Красивая женщина, молодая, мальчик у нее был лет пятнадцати. Говорили о ней только хорошее. Нашего принимала, наверное, от тоски своей. А он присох… И только за год до того, как нам возвращаться, отказала ему. Что у них произошло, не знаю. Афанасий совсем почернел. Накануне отъезда ездил к ней еще раз…

— Фамилию этой женщины вы помните? — спросил Моисеенко.

— Нет. Анной звали. Если жива, найти ее легко. Женщина заметная.

— И вы думаете?..

— Как же иначе? Нам он сказал, что едет в Свердловск. А вы узнали, что был в Шадринске. Зачем ему туда ехать? В Кабаньем у него друзей нет, да и знакомых, которые могли бы обрадоваться такому приезду, — тоже. Пока здесь живем, с Урала ни одного письма не получал. Значит, никто и не вспоминал его. Так зачем ему ехать туда, где он никому добра не оставил?

— Пожалуй, вы правы.

— А к ней заехать мог. Только поэтому и рассказала вам то, о чем всю жизнь молчала.

Ставший чужим родным и знакомым, Афанасий Мельник не остался все-таки без человеческого приюта. И, зная его жизнь, можно было представить, как он держался за это последнее душевное пристанище, если пренебрегал ради него женой и детьми. И, может быть, права эта женщина в своей догадке!..

Анну Саломахин нашел без труда: в маленькой деревушке Плетни, что в семи километрах от Кабаньего, друг друга знали все.

Войдя в избу, Василий Тихонович очутился лицом к лицу с темноволосой статной женщиной. Она была немолода, но годы щадили ее, а может быть, просто отступали перед необычной опрятностью во всем ее облике. После того как Саломахин представился, она предложила ему раздеться и провела к столу, по-деревенски стоявшему в переднем углу возле скамеек по стенам.

— С дороги продрогли, наверное? — осведомилась она. — Может, самовар поставить?

— От чаю не откажусь, — улыбнулся Саломахин. — Тем более разговора у нас хватит на целый вечер… — И в то время, когда она отошла от печи, возле которой матово отсвечивал старенький самовар, спросил:

— Анна Никифоровна, вам приходилось когда-нибудь знавать Афанасия Мельника?..

Ответила она не прежде, чем подложила шабалкой углей в самовар:

— Приходилось.

— Не могли бы вы рассказать об этом знакомстве поподробнее?

— Вы человек должностной и нездешний. Раз спрашиваете, значит — надо. Чего мне таить? Не сама, так люди расскажут хуже… Погодите, с самоваром управлюсь.

Василий Тихонович внимательно наблюдал за ней, но не приметил и тени волнения. И только после того как был заварен чай и разлит по чашкам, она взглянула на него прямо.

— Дело давнишнее… Бабий грех. Разве его скроешь?

Василий Тихонович отпил глоток горячего чая, а она легонько отодвинула от себя чашку, закуталась в пуховый платок.

— Что говорить… Замуж вышла рано, еще до войны осталась солдаткой с махоньким на руках. А как началось, по второму году получила похоронную. Перебивались вдвоем со свекровушкой, но и она перед победой умерла вот в этой самой избе… Я работала на ферме дояркой. Парнишка подрос к тому времени, Поднимусь до света, приготовлю кое-что да выставлю ему на стол, чтобы не будить, а сама бежать… Обратно домой — тоже затемно… Вот так и жила.

Не прерывая рассказа, она подлила в чашку Саломахина и, словно только сейчас вспомнив о его главном вопросе, перешла к другому:

— Зимой было… Торопилась домой, а до фермы у нас больше километра, место открытое, ветер секет, как хлыстом. Слышу, сани скрипят, догоняют меня. Не спрашивая, пала в них. А это как раз Афанасий Мельник ехал. Тогда впервой и увидела его. Не понравился он мне, злым показался, да еще и нерусский… Как в деревню-то заехали, я и увидела, что сам-то он задубел на морозе пуще моего. Позвала в избу, чаю подала. Оттаял. Закурил. Вон там, у порога, на голбешнице сидел. Свету электрического тогда не было. На столе — мигушка, в избе темно. А я вижу, что у него глаза блестят. Когда уехал, даже на душе легче стало…

Пожала плечами.

— А потом невзначай еще несколько раз встречала. Он конюхом в Кабаньем работал. Догонит на дороге, остановится, подвезет до деревни, либо — к ферме… А когда нужда случалась в Кабанье ехать, так лошадь предлагал. Людей избегал, а ко мне привык…

Василию Тихоновичу казалось, что она никак не решается сказать ему то главное, что он знал, поэтому и рассказ ее как-то сам собой уходил в сторону. Она тоже, видимо, чувствовала это и впервые за весь вечер смешалась. А потом решилась вдруг:

— Однажды заехал ко мне сам, увидел, что двери в избе настежь. Мальчишка где-то на улице бегал: летом-то темнеет поздно. Я только что ужин изготовила. Ну, пригласила его… Не знаю, как потом все и получилось… С того вечера и стал ко мне приезжать…

Она вздохнула облегченно и стала по-прежнему спокойной.

— Не хотела видеться с ним, — признавалась она. — Каждый раз, проводив, думала, что вдругорядь не пущу. И казнила себя всячески: и что люди видят, и что человек он женатый, и что войну подло пережил… А как приезжал — опять уступала…

— И как же вы расстались? — решился спросить Саломахин.

— Расстались, — сказала она. — Еще задолго до того, как он воротился обратно, в Молдавию. Чего греха таить, привыкла я к нему. Казалось, у меня он совсем другим был. Как бы все дальше пошло, гадать не буду, только мальчишка мой вырос и никак не мог принять его… Деревня — два десятка домов, все на виду, куда деваться? У всех дети, они все слышат. Видно, через них идо моего дошло, что старшие говорили. Пришел такой день, когда сын спросил меня:

— А где наш папа? Убит?

— Убит, — говорю, — на войне.

— А этот твой, — спрашивает, — предатель?

— Никакой, он не предатель, — отвечаю.

— Ну, изменник…

— Мал ты еще рассуждать об этом, — пристрожила тогда сына. А. сама подумала: «Ладно ли делаю?»

Анна подвинула к себе остывший чай, отпила глоток, — А парня моего с той поры как подменили. В школу уйдет — и с концом, только к вечеру явится. Поест не поест, сразу в постель. Не прошло и недели, приходит учительница: оказывается, Генка-то и в школу перестал ходить. Вдвоем с ней едва уговорили его вернуться в класс. Я тогда Афанасью-то и сказала, чтобы не приезжал он больше ко мне. Обещал… А слова не сдержал. Нет-нет да и зайдет: не могу, говорит…

— А сын?

— Сын, сын. — Она опять замолчала, пока не решилась: — Дождался весны и сбежал совсем, Через милицию едва нашли месяца через два. — И, словно торопясь переступить неприятное для себя, заторопилась: — И Мельник больше у меня в доме не бывал. Упросила отстать… Правда, не упускал еще случая встретить меня где-нибудь на стороне, все уговаривал уехать с ним куда-нибудь, хоть еще дальше в Сибирь. Говорил, что пройдет все это у парня. Ну а я решила: хватит, Анна, греха на твою душу. Да и самой уж четвертый десяток шел, сын до попреков дорос…

— Так и уехал Мельник со старой семьей?

— А куда ж ему деваться: ведь и у него дети. А я отказала без всякой надежды… Перед отъездом своим приезжал проститься. Плакал даже… Вот так и знавала я Афанасия Мельника, — закончила она.

Саломахин подождал некоторое время, надеясь, что Анна сообщит ему и другое. Наконец сказал сам:

— Анна Никифоровна, а ведь после того Мельник приезжал сюда.

— Когда?

Он увидел в ее глазах изумление.

— Четыре года назад.

— А… — протянула она. — Про то я знаю. Он ведь и меня не миновал. — Она едва приметно усмехнулась. — Вспомнил старое, заехал. А я и ночевать ему не дозволила. Проводила обратно. Постарел…

— Куда же он поехал от вас?

— Говорил, в Свердловск. Собирался в Нижнем Тагиле да в Асбесте побывать. Хотел либо железа, либо шифера на дом купить. Еще спрашивал у меня, где легче достать. Но я в этом не понимаю.

— А в Шадринске он останавливался?

— Должно быть, — ответила она просто. — Шкурки каракулевые на продажу привозил. На вырученные деньги и хотел кровлю-то купить. Давала я ему тогда шадринский адрес женщины из нашей деревни, она еще в войну туда за мужем уехала да тоже овдовела.

— Я могу узнать ее адрес?

— Пожалуйста, если надо.

— Надо, Анна Никифоровна.

Василий Тихонович с трудом скрывал волнение, которое все больше охватывало его.

Записав в блокнот шадринский адрес, он спросил ее наконец:

— Фамилия мне ваша напоминает знакомую… Скажите, у вас нет родных в Свердловске?

— Нет. Сын под Свердловском живет. Правда, бывать у него не приходилось, не приглашает сильно-то… Видно, все с той поры. Тогда ведь, когда привезли его из Ташкента-то, он дома недолго пожил, года два или три. Как дотянул до семилетки, так и уехал в фэзеушники. Работал по разным городам, пока не женился, да и осел, где запнулся о семью… Меня признает, конечно, но неласковый вырос…